Мои поступки всегда искренни. все же они - не более чем актерская игра...
Ицхок Лейбуш Перец (1851-1915) рассказ "Бонче-молчальник"
читать дальшеЗдесь, на этом свете, смерть Бонче-молчальшка прошла совершенно незамеченной. Попробуйте спросить, знал ли здесь кто-нибудь, кто такой Бойче, как он жил, отчего он умер: от разрыва ли сердца, от истощения, или, может быть, у него позвоночник переломился от непомерной ноши... Кто его знает? А может быть, ои и вовсе с голоду умер.
Если бы пала одна из лошадей, везущих конку, это скорее привлекло бы внимание. Об этом было бы написано в газетах, сотни людей сбежались бы с разных улиц, чтобы посмотреть на несчастное животное и даже на то место, где произошла катастрофа.
Но и лошадь в конке не удостоилась бы, конечно, такого внимания, если бы на земле было столько лошадей, сколько людей, — тысячи миллионов!..
Тихо прожил Бояче свой век, тихо и умер. Как тень, прошёл он по миру, по нашему миру.
При обряде обрезания Бойче не звенели рюмки, не пили вина; при бар-мицво он не произнёс блестящей речи... Он был, как незаметная песчинка на морском берегу, среди миллионов себе подобных. Когда же ветер поднял эту песчинку в воздух и перенёс на другой берег, никто этого и не заметил.
След от его ноги не оставался при жизни даже на размокшей земле, после смерти же ветер сбросил и маленькую дощечку, поставленную на его могиле. Жена могильщика нашла эту дощечку и сожгла её, — сварила горшок картошки... Прошло всего три дня, а могильщику уже ни за что не вспомнить, где похоронен Бонче.
Будь у Бонче надгробный памятник, какой-нибудь археолог, возможно через сотню лет, нашёл бы его, и имя «Бонче-молчальник» ещё раз прозвучало бы в этом мире.
Но Бонче прошёл здесь, как тень. Образ его не запечатлелся ни в уме, ни в сердце ни у одного человека. Никакой памяти о нём не сохранилось.
«Ни кола, ни двора», —- одиноким жил, одиноким и помер.
Если бы не людская суета, кто-нибудь, пожалуй, и услыхал бы иной раз, как трещит позвоночник Бонче под тяжёлой ношей. Если бы у людей было больше времени, кто-нибудь, может быть, и заметил бы, что у Бонче (тоже человек!) уже при жизни были потухшие глаза и страшно впалые щёки; заметил бы, что, и не навьюченный ношей, он ходит, наклонив голову, как будто ещё при жизни высматривает себе могилу. Если бы людей было так же мало, как лошадей, везущих конку, кто-нибудь, может быть, и спросил бы: «А куда это делся Бонче?»
Когда Бонче увезли в больницу, угол, занимаемый им раньше в подвале, не остался незанятым: его уже ждали человек десять таких же, как Бонче, и разыграли угол между собою по жребию. Перенесли Бойче с больничной койки в мертвецкую, — и оказалось, что койки уже дожидаются десятка два больных бедняков. Когда его вынесли из мертвецкой, туда внесли двадцать убитых, отрытых из-под обвалившегося дома. А кто знает, сколько времени он будет спокойно лежать в могиле, сколько человек уже ждёт этого клочка земли?
Тихо родился, тихо жил, тихо умер и ещё более тихо похоронен.
Не то было на том свете. Там смерть Бонче произвела огромное впечатление!
Большой рог «времён Мессии» затрубил на все семь небес: «Умер Бонче!»
Величайшие архангелы с самыми широкими крыльями перелетали с места на место и сообщали друг другу: «Бонче призван на заседание небесного судилища!» А в раю — радость, ликование, тревога: «Бонче-молчальник! Шутка сказать — Бонче-молчальник!..»
Юные ангелочки с брильянтовыми глазками, золотыми тонкими крылышками и в серебряных башмачках с востор-
том полетели навстречу Бонче. Шум крыльев, стук башмачков и весёлый смех, срывавшийся с молодых, свежих, розовых губок, наполнили небеса, донеслись до престола Предвечного, и сам Предвечный уже знал, что это идёт Бонче-молчальник.
Праотец Авраам стал у врат небесных, протянул руку, чтобы встретить гостя радушным «Мир вам», и мягкая, светлая улыбка разлилась по его старческому лицу.
Что за грохот идёт по небу?
То два ангела катят в рай золотое кресло на колёсиках для Бонче.
Что это засверкало?
То пронесли золотой венец, украшенный драгоценными камнями, — всё для Бонче.
— Как, ещё до приговора небесного судилища? — изумлённо и не без некоторой зависти спрашивали праведники.
—- Вот ещё! — отвечали ангелы. — Это ведь будут простые формальности! Против Бонче даже у небесного фискала язык не повернётся. «Дело» продолжится не более пяти минут.
Шутка сказать — Бонче-молчальник!..
Когда ангелочки подхватили Бонче в воздухе и спели в честь его гимн, а праотец Авраам потряс ему руку как старому приятелю; когда он услышал, что для него в раю уготовано кресло, что его там ждёт венец и что на суде о нём дурного слова не скажут,—Бонче, как и на этом свете, промолчал. Сердце у него сжалось от страха. Он был уверен, что это сон или просто недоразумение.
Он привык и к тому и к другому. Не раз снилось ему при жизни, что он собирает деньги с пола, на котором рассыпаны сокровища, а просыпался ещё большим бедняком, чем лёг... Не раз люди по ошибке приветливо улыбались ему, говорили ему ласковое слово, а потом, плюнув, уходили.
«Такова уж моя судьба!» — думает он.
И он боится глаза поднять, чтобы сон не исчез, чтобы не проснуться где-нибудь в пещере среди змей и скорпионов. Он боится рот открыть, пошевелиться, чтобы его не узнали и не бросили в преисподнюю.
Он дрожит и нё слышит похвал, "расточаемых ему ангелами, не видит, как они весело кружатся вокруг него; праотцу Аврааму, ведущему его на суд, не отвечает на его сердечное «Мир вам», а представ перед судилищем, стоит без поклона и приветствия.
Он вне себя от испуга.
И страх его ещё больше усилился, когда он нечаянно взглянул на пол в небесном судилище. Настоящий алебастр, выложенный бриллиантами! «И я стою на таком полу?!» Он совсем теряет голову. «Кто знает, за какого раввина, за какого богача или цадика меня принимают?.. Придёт тот — и тогда мне худой конец!»
От страха он даже не расслышал, как первоприсутствующий отчётливо произнёс: «Дело Бонче-молчальника!» — и, подавая акты ангелу-заступнику, сказал:
— Читай, но вкратце!
Всеобщее внимание сосредоточено на Бонче. У него звенит в ушах, и среди этого звона всё яснее слышится ему сладкий голос ангела-заступника, льющийся, как звуки скрипки.
Он слышит:
— Имя это шло к нему, как платье, сшитое на стройную фигуру рукой искусного мастера...
«Что он такое говорит?» — спрашивает себя Бонче и вдруг слышит нетерпеливый голос:
— Только без сравнений!
И ангел-заступник продолжает:
— Ни разу ни на кого не возроптал он, ни на бога, ни на людей. Ни разу в его глазах не вспыхивал огонёк ненависти, никогда взор его не обращался с жалобой к небу...
Бонче опять не понял ни слова, а жёсткий голос снова прерывает речь:
— Без риторики!
— Иов не выдержал и возроптал, а ведь Бонче был несчастнее...
— Фактов, одних сухих фактов! — ещё нетерпеливее кричит председатель.
— На восьмой день над ним совершили обряд обрезания...
— Только без реализма!
— Обрезала-неуч не остановил кровотечения...
— Дальше!
— А он всё молчал, — продолжает защитник. — Молчал и тогда, когда в тринадцать лет потерял мать и приобрёл мачеху... мачеху — змею злейшую...
«Так это же действительно говорят обо мне?» — думает Бонче.
— Прошу без инсинуаций по адресу третьих лиц, — сердито говорит председатель.
— Она дрожала над каждым куском... давала ему чёрствый, заплесневелый хлеб... мочалу вместо мяса... а сама пила кофе со сливками.
— К делу! — кричит председатель.
— Зато пинков она ему не жалела, а его покрытое синяками тело сквозило в прорехах старой, сгнившей одежды... Зимою она, в самые сильные морозы, заставляла его, босого, дрова рубить на дворе. Руки его были ещё малы и слабы, поленья слишком толсты, топор слишком туп... Не раз случалось ему вывихнуть себе руку или отморозить ноги... но он всё молчал, скрывая всё даже от отца...
— От отца-пьяницы! — вставляет со смехом фискаль
Бонче весь холодеет.
— И не жаловался, — заканчивает защитник.
— Всегда он был одинок, — продолжает он, — не знал ни друга, ни товарища, ни хедера... ни целого платья... ни свободной минуты...
— Фактов! — ещё раз восклицает председатель.
— Он молчал даже тогда, когда однажды пьяный отец схватил его за волосы и в трескучий мороз вышвырнул из дому. Он молча поднялся со снега и убежал, куда глаза глядят...
Всю дорогу он непрерывно молчал. Во время самого лютого голода просил одними глазами...
Туманной, влажной весенней ночью попал он в большой город. Он был там лишь каплей в море. И первую же ночь он провёл в полицейском участке... Он молчал, не спрашивал — за что? По выходе оттуда стал искать самой трудной работы, — и всё молчал...
Он молчал, хотя найти работу было ещё труднее, чем выполнить её...
Обливаясь холодным потом, согнувшись под самой тяжёлой ношей, с судорогами в пустом желудке, — он молчал...
Он молчал, обрызганный чужой грязью, оплёванный чужаками, с ношей на спине, гонимый с тротуаров на мосто-
вую—к лошадям, экипажам и трамваям, глядя поминутно смерти в глаза...
Он никогда не считал, сколько пудов носит он на себе за один грош, сколько раз он падал, напрягая вое силы за копейку, сколько раз он чуть ли не выплёвывал душу в ожидании своего заработка.
Он не проводил сравнения между своей и чужой долей — он всё молчал...
Даже своего собственного заработка он никогда не требовал громко. Как нищий, становился он у дверей, и в глазах его светилась мольба голодной собаки. «Приходи потом», и он исчезал тихо, как тень, чтобы потом ещё тише выклянчивать свой заработок...
Молчал он и тогда, когда урывали, сколько хотели, от его заработка или при уплате сбывали ему фальшивую монету. Он всё молчал...
«Так это же действительно говорят обо мне!» — утешает себя Бонче.
Глотнув воды, защитник продолжает:
— Однажды в его жизни произошла перемена. Разгорячённые лошади несли по улице карету на резиновых шинах. Кучер уже давно лежал на мостовой с раздроблённым черепом. С губ испуганных лошадей била пена, из-под копыт искры сыпались, глаза у них сверкали, как пылающие факелы в тёмную ночь, — а в коляске сидел человек ни жив, ни мёртв.
И Бонче удержал лошадей.
Спасённый оказался щедрым благотворителем и не забыл благодеяния Бонче.
Он передал ему кнут убитого кучера, и Бонче стал кучером. Больше того — он женил его. Ещё больше —он же его и ребёнком наградил.
А Бонче всё молчал...
«Обо мне говорят, обо мне»,—окончательно убеждается Бонче, но вое же не осмеливается взглянуть на судей.
И он продолжает слушать речь защитника:
— Он молчал и тогда, когда благодетель обанкротился и не уплатил ему жалованья.
Молчал тогда, когда жена ушла от него, оставив ему грудного ребёнка.
Молчал и пятнадцать лет спустя, когда ребёнок вырос и достаточно окреп, чтобы выгнать его, Бонче, из дому...
«Обо мне говорят, обо мне!» — радуется Бонче.
— Он и тогда молчал, — продолжает кротким, печальным голосом защитник, — когда его благодетель уплатил всем, а ему не дал ни гроша; и даже тогда, когда этот самый благодетель, снова разъезжая в карете на резиновых шинах, запряжённой кровными рысаками, переехал, раздавил его.
Он молчал. Он даже не назвал полицейскому имени того, кто его искалечил.
Он молчал и в больнице, где кричать разрешается.
Молчал, когда доктор не соглашался без пятиалтынного подойти к нему, а сторож — без пятака переменить на нём бельё.
Он молчал во время агонии — умирал молча...
Ни слова протеста против бога, ни слова — против людей!.. Я кончил.
Бонче снова дрожит, как в лихорадке. Он знает, что после защитника говорит обвинитель. Как знать, что тот скажет?! Бойче сам не помнил всех событий в своей жизни, — ещё на том свете он сейчас же забывал всё, что с ним случалось. Вспомнил ведь защитник всё, а кто знает, что может вспомнить обвинитель!
— Господа! — начинает обвинитель сухим, язвительным голосом — и обрывает.
— Господа! — начинает он опять, но уже более мягким голосом — и снова останавливается.
Наконец он говорит совсем мягким, идущим от сердца голосом:
— Господа! Он молчал, буду и я молчать!..
И вдруг среди наступившей тишины раздаётся новый голос, мягкий и дрожащий:
— Бонче, сын мой, Бонче! — звенит голос, как арфа. — Дорогое дитя моё!
К сердцу Бонче подступают рыдания. Теперь он уж хотел бы раскрыть глаза, но слёзы мешают ему.
Никогда ещё не испытывал он такого нежного и грустного чувства... «Сын мой», «Бонче мой»... Не слыхивал он этих слов с тех пор, как умерла его мать,
— Сын мой! — продолжает верховный судия, — ты всё время терпел и молчал. На твоём теле нет живого места, везде раны, везде кровь, — в душе нет уголка, где не сочилась бы кровь... а ты молчал.
Там этого не понимали. Ты и сам, быть может, не знал, что можешь кричать и что от твоего крика стены Иерихона могут поколебаться и обрушиться! Ты сам не знал дремавшей в тебе силы.
На том свете тебя не вознаградили за молчание, на то и земной мир, лживый и неправедный. Здесь же, в царстве справедливости, тебе воздадут должное.
Судьи не будут судить тебя, не изрекут определённого решения. Скажи сам, чего ты хочешь. Тебе принадлежит всё!
Бонче впервые поднимает глаза. Он поражён ослепительным блеском, разлитым кругом. Тут всё искрится, сверкает, отовсюду бьют потоки света, — от стен, от предметов, от ангелов, от судей... Сплошь ангелы-архангелы!
"И он опускает усталые глаза долу.
— Это... серьёзно?.. — спрашивает он растерянно.
— Разумеется! — убеждает его верховный судия. — Повторяю: всё — твоё, всё в небе принадлежит тебе! Выбирай и бери всё, что пожелаешь. Ты берёшь у самого себя!
— Действительно?.. — спрашивает Бонче уж несколько более твёрдым голосом.
— Разумеется! Разумеется! — отвечают ему со всех сторон.
— Ну, если так, — заявляет, улыбаясь, Бонче, — то я хочу иметь ежедневно утром горячую булку со свежим маслом!..
Судьи и ангелы в смущении опускают глаза. Фискал хохочет.
Если бы пала одна из лошадей, везущих конку, это скорее привлекло бы внимание. Об этом было бы написано в газетах, сотни людей сбежались бы с разных улиц, чтобы посмотреть на несчастное животное и даже на то место, где произошла катастрофа.
Но и лошадь в конке не удостоилась бы, конечно, такого внимания, если бы на земле было столько лошадей, сколько людей, — тысячи миллионов!..
Тихо прожил Бояче свой век, тихо и умер. Как тень, прошёл он по миру, по нашему миру.
При обряде обрезания Бойче не звенели рюмки, не пили вина; при бар-мицво он не произнёс блестящей речи... Он был, как незаметная песчинка на морском берегу, среди миллионов себе подобных. Когда же ветер поднял эту песчинку в воздух и перенёс на другой берег, никто этого и не заметил.
След от его ноги не оставался при жизни даже на размокшей земле, после смерти же ветер сбросил и маленькую дощечку, поставленную на его могиле. Жена могильщика нашла эту дощечку и сожгла её, — сварила горшок картошки... Прошло всего три дня, а могильщику уже ни за что не вспомнить, где похоронен Бонче.
Будь у Бонче надгробный памятник, какой-нибудь археолог, возможно через сотню лет, нашёл бы его, и имя «Бонче-молчальник» ещё раз прозвучало бы в этом мире.
Но Бонче прошёл здесь, как тень. Образ его не запечатлелся ни в уме, ни в сердце ни у одного человека. Никакой памяти о нём не сохранилось.
«Ни кола, ни двора», —- одиноким жил, одиноким и помер.
Если бы не людская суета, кто-нибудь, пожалуй, и услыхал бы иной раз, как трещит позвоночник Бонче под тяжёлой ношей. Если бы у людей было больше времени, кто-нибудь, может быть, и заметил бы, что у Бонче (тоже человек!) уже при жизни были потухшие глаза и страшно впалые щёки; заметил бы, что, и не навьюченный ношей, он ходит, наклонив голову, как будто ещё при жизни высматривает себе могилу. Если бы людей было так же мало, как лошадей, везущих конку, кто-нибудь, может быть, и спросил бы: «А куда это делся Бонче?»
Когда Бонче увезли в больницу, угол, занимаемый им раньше в подвале, не остался незанятым: его уже ждали человек десять таких же, как Бонче, и разыграли угол между собою по жребию. Перенесли Бойче с больничной койки в мертвецкую, — и оказалось, что койки уже дожидаются десятка два больных бедняков. Когда его вынесли из мертвецкой, туда внесли двадцать убитых, отрытых из-под обвалившегося дома. А кто знает, сколько времени он будет спокойно лежать в могиле, сколько человек уже ждёт этого клочка земли?
Тихо родился, тихо жил, тихо умер и ещё более тихо похоронен.
Не то было на том свете. Там смерть Бонче произвела огромное впечатление!
Большой рог «времён Мессии» затрубил на все семь небес: «Умер Бонче!»
Величайшие архангелы с самыми широкими крыльями перелетали с места на место и сообщали друг другу: «Бонче призван на заседание небесного судилища!» А в раю — радость, ликование, тревога: «Бонче-молчальник! Шутка сказать — Бонче-молчальник!..»
Юные ангелочки с брильянтовыми глазками, золотыми тонкими крылышками и в серебряных башмачках с востор-
том полетели навстречу Бонче. Шум крыльев, стук башмачков и весёлый смех, срывавшийся с молодых, свежих, розовых губок, наполнили небеса, донеслись до престола Предвечного, и сам Предвечный уже знал, что это идёт Бонче-молчальник.
Праотец Авраам стал у врат небесных, протянул руку, чтобы встретить гостя радушным «Мир вам», и мягкая, светлая улыбка разлилась по его старческому лицу.
Что за грохот идёт по небу?
То два ангела катят в рай золотое кресло на колёсиках для Бонче.
Что это засверкало?
То пронесли золотой венец, украшенный драгоценными камнями, — всё для Бонче.
— Как, ещё до приговора небесного судилища? — изумлённо и не без некоторой зависти спрашивали праведники.
—- Вот ещё! — отвечали ангелы. — Это ведь будут простые формальности! Против Бонче даже у небесного фискала язык не повернётся. «Дело» продолжится не более пяти минут.
Шутка сказать — Бонче-молчальник!..
Когда ангелочки подхватили Бонче в воздухе и спели в честь его гимн, а праотец Авраам потряс ему руку как старому приятелю; когда он услышал, что для него в раю уготовано кресло, что его там ждёт венец и что на суде о нём дурного слова не скажут,—Бонче, как и на этом свете, промолчал. Сердце у него сжалось от страха. Он был уверен, что это сон или просто недоразумение.
Он привык и к тому и к другому. Не раз снилось ему при жизни, что он собирает деньги с пола, на котором рассыпаны сокровища, а просыпался ещё большим бедняком, чем лёг... Не раз люди по ошибке приветливо улыбались ему, говорили ему ласковое слово, а потом, плюнув, уходили.
«Такова уж моя судьба!» — думает он.
И он боится глаза поднять, чтобы сон не исчез, чтобы не проснуться где-нибудь в пещере среди змей и скорпионов. Он боится рот открыть, пошевелиться, чтобы его не узнали и не бросили в преисподнюю.
Он дрожит и нё слышит похвал, "расточаемых ему ангелами, не видит, как они весело кружатся вокруг него; праотцу Аврааму, ведущему его на суд, не отвечает на его сердечное «Мир вам», а представ перед судилищем, стоит без поклона и приветствия.
Он вне себя от испуга.
И страх его ещё больше усилился, когда он нечаянно взглянул на пол в небесном судилище. Настоящий алебастр, выложенный бриллиантами! «И я стою на таком полу?!» Он совсем теряет голову. «Кто знает, за какого раввина, за какого богача или цадика меня принимают?.. Придёт тот — и тогда мне худой конец!»
От страха он даже не расслышал, как первоприсутствующий отчётливо произнёс: «Дело Бонче-молчальника!» — и, подавая акты ангелу-заступнику, сказал:
— Читай, но вкратце!
Всеобщее внимание сосредоточено на Бонче. У него звенит в ушах, и среди этого звона всё яснее слышится ему сладкий голос ангела-заступника, льющийся, как звуки скрипки.
Он слышит:
— Имя это шло к нему, как платье, сшитое на стройную фигуру рукой искусного мастера...
«Что он такое говорит?» — спрашивает себя Бонче и вдруг слышит нетерпеливый голос:
— Только без сравнений!
И ангел-заступник продолжает:
— Ни разу ни на кого не возроптал он, ни на бога, ни на людей. Ни разу в его глазах не вспыхивал огонёк ненависти, никогда взор его не обращался с жалобой к небу...
Бонче опять не понял ни слова, а жёсткий голос снова прерывает речь:
— Без риторики!
— Иов не выдержал и возроптал, а ведь Бонче был несчастнее...
— Фактов, одних сухих фактов! — ещё нетерпеливее кричит председатель.
— На восьмой день над ним совершили обряд обрезания...
— Только без реализма!
— Обрезала-неуч не остановил кровотечения...
— Дальше!
— А он всё молчал, — продолжает защитник. — Молчал и тогда, когда в тринадцать лет потерял мать и приобрёл мачеху... мачеху — змею злейшую...
«Так это же действительно говорят обо мне?» — думает Бонче.
— Прошу без инсинуаций по адресу третьих лиц, — сердито говорит председатель.
— Она дрожала над каждым куском... давала ему чёрствый, заплесневелый хлеб... мочалу вместо мяса... а сама пила кофе со сливками.
— К делу! — кричит председатель.
— Зато пинков она ему не жалела, а его покрытое синяками тело сквозило в прорехах старой, сгнившей одежды... Зимою она, в самые сильные морозы, заставляла его, босого, дрова рубить на дворе. Руки его были ещё малы и слабы, поленья слишком толсты, топор слишком туп... Не раз случалось ему вывихнуть себе руку или отморозить ноги... но он всё молчал, скрывая всё даже от отца...
— От отца-пьяницы! — вставляет со смехом фискаль
Бонче весь холодеет.
— И не жаловался, — заканчивает защитник.
— Всегда он был одинок, — продолжает он, — не знал ни друга, ни товарища, ни хедера... ни целого платья... ни свободной минуты...
— Фактов! — ещё раз восклицает председатель.
— Он молчал даже тогда, когда однажды пьяный отец схватил его за волосы и в трескучий мороз вышвырнул из дому. Он молча поднялся со снега и убежал, куда глаза глядят...
Всю дорогу он непрерывно молчал. Во время самого лютого голода просил одними глазами...
Туманной, влажной весенней ночью попал он в большой город. Он был там лишь каплей в море. И первую же ночь он провёл в полицейском участке... Он молчал, не спрашивал — за что? По выходе оттуда стал искать самой трудной работы, — и всё молчал...
Он молчал, хотя найти работу было ещё труднее, чем выполнить её...
Обливаясь холодным потом, согнувшись под самой тяжёлой ношей, с судорогами в пустом желудке, — он молчал...
Он молчал, обрызганный чужой грязью, оплёванный чужаками, с ношей на спине, гонимый с тротуаров на мосто-
вую—к лошадям, экипажам и трамваям, глядя поминутно смерти в глаза...
Он никогда не считал, сколько пудов носит он на себе за один грош, сколько раз он падал, напрягая вое силы за копейку, сколько раз он чуть ли не выплёвывал душу в ожидании своего заработка.
Он не проводил сравнения между своей и чужой долей — он всё молчал...
Даже своего собственного заработка он никогда не требовал громко. Как нищий, становился он у дверей, и в глазах его светилась мольба голодной собаки. «Приходи потом», и он исчезал тихо, как тень, чтобы потом ещё тише выклянчивать свой заработок...
Молчал он и тогда, когда урывали, сколько хотели, от его заработка или при уплате сбывали ему фальшивую монету. Он всё молчал...
«Так это же действительно говорят обо мне!» — утешает себя Бонче.
Глотнув воды, защитник продолжает:
— Однажды в его жизни произошла перемена. Разгорячённые лошади несли по улице карету на резиновых шинах. Кучер уже давно лежал на мостовой с раздроблённым черепом. С губ испуганных лошадей била пена, из-под копыт искры сыпались, глаза у них сверкали, как пылающие факелы в тёмную ночь, — а в коляске сидел человек ни жив, ни мёртв.
И Бонче удержал лошадей.
Спасённый оказался щедрым благотворителем и не забыл благодеяния Бонче.
Он передал ему кнут убитого кучера, и Бонче стал кучером. Больше того — он женил его. Ещё больше —он же его и ребёнком наградил.
А Бонче всё молчал...
«Обо мне говорят, обо мне»,—окончательно убеждается Бонче, но вое же не осмеливается взглянуть на судей.
И он продолжает слушать речь защитника:
— Он молчал и тогда, когда благодетель обанкротился и не уплатил ему жалованья.
Молчал тогда, когда жена ушла от него, оставив ему грудного ребёнка.
Молчал и пятнадцать лет спустя, когда ребёнок вырос и достаточно окреп, чтобы выгнать его, Бонче, из дому...
«Обо мне говорят, обо мне!» — радуется Бонче.
— Он и тогда молчал, — продолжает кротким, печальным голосом защитник, — когда его благодетель уплатил всем, а ему не дал ни гроша; и даже тогда, когда этот самый благодетель, снова разъезжая в карете на резиновых шинах, запряжённой кровными рысаками, переехал, раздавил его.
Он молчал. Он даже не назвал полицейскому имени того, кто его искалечил.
Он молчал и в больнице, где кричать разрешается.
Молчал, когда доктор не соглашался без пятиалтынного подойти к нему, а сторож — без пятака переменить на нём бельё.
Он молчал во время агонии — умирал молча...
Ни слова протеста против бога, ни слова — против людей!.. Я кончил.
Бонче снова дрожит, как в лихорадке. Он знает, что после защитника говорит обвинитель. Как знать, что тот скажет?! Бойче сам не помнил всех событий в своей жизни, — ещё на том свете он сейчас же забывал всё, что с ним случалось. Вспомнил ведь защитник всё, а кто знает, что может вспомнить обвинитель!
— Господа! — начинает обвинитель сухим, язвительным голосом — и обрывает.
— Господа! — начинает он опять, но уже более мягким голосом — и снова останавливается.
Наконец он говорит совсем мягким, идущим от сердца голосом:
— Господа! Он молчал, буду и я молчать!..
И вдруг среди наступившей тишины раздаётся новый голос, мягкий и дрожащий:
— Бонче, сын мой, Бонче! — звенит голос, как арфа. — Дорогое дитя моё!
К сердцу Бонче подступают рыдания. Теперь он уж хотел бы раскрыть глаза, но слёзы мешают ему.
Никогда ещё не испытывал он такого нежного и грустного чувства... «Сын мой», «Бонче мой»... Не слыхивал он этих слов с тех пор, как умерла его мать,
— Сын мой! — продолжает верховный судия, — ты всё время терпел и молчал. На твоём теле нет живого места, везде раны, везде кровь, — в душе нет уголка, где не сочилась бы кровь... а ты молчал.
Там этого не понимали. Ты и сам, быть может, не знал, что можешь кричать и что от твоего крика стены Иерихона могут поколебаться и обрушиться! Ты сам не знал дремавшей в тебе силы.
На том свете тебя не вознаградили за молчание, на то и земной мир, лживый и неправедный. Здесь же, в царстве справедливости, тебе воздадут должное.
Судьи не будут судить тебя, не изрекут определённого решения. Скажи сам, чего ты хочешь. Тебе принадлежит всё!
Бонче впервые поднимает глаза. Он поражён ослепительным блеском, разлитым кругом. Тут всё искрится, сверкает, отовсюду бьют потоки света, — от стен, от предметов, от ангелов, от судей... Сплошь ангелы-архангелы!
"И он опускает усталые глаза долу.
— Это... серьёзно?.. — спрашивает он растерянно.
— Разумеется! — убеждает его верховный судия. — Повторяю: всё — твоё, всё в небе принадлежит тебе! Выбирай и бери всё, что пожелаешь. Ты берёшь у самого себя!
— Действительно?.. — спрашивает Бонче уж несколько более твёрдым голосом.
— Разумеется! Разумеется! — отвечают ему со всех сторон.
— Ну, если так, — заявляет, улыбаясь, Бонче, — то я хочу иметь ежедневно утром горячую булку со свежим маслом!..
Судьи и ангелы в смущении опускают глаза. Фискал хохочет.